Форум » Общие разговоры о открытии интернет-магазина. » Какой ваш самый любимый рассказ ? » Ответить
Какой ваш самый любимый рассказ ?
Лютинк: Есть такой рассказ называется ПОСЛЕДНИЙ ВЫСТРЕЛ , один из моих любимых. В котелке поспела сухарница, и охотники только было собрались ужинать. Выстрел раздался неожиданно, как гром из чистого неба. Пробитый пулей котелок выпал у Мартемьяна из рук и кувырнулся в костер. Остроухая Белка с лаем ринулась в темноту. – Сюды! – крикнул Маркелл. Он был ближе к большому кедру, под которым охотники расположились на ночлег, и первым успел прыгнуть за его широкий ствол. Мартемьян, подхватив с земли винтовку, в два скачка очутился рядом с братом. И как раз вовремя: вторая пуля щелкнула по стволу и с визгом умчалась в темноту. – Огонь… подь он к чомору! – выругался Маркелл, трудно переводя дыхание. Костер, залитый было выплеснувшейся из котелка сухарницей, вспыхнул с новой силой. Огонь добрался до сухих сучьев и охватил их высоким бездымным пламенем. Положение было отчаянное. Яркий свет слепил охотникам глаза. Они не видели ничего за тесным кругом деревьев, обступивших елань. Защищаться, отстреливаясь, не могли. А оттуда, из черного брюха ночи, освещенная елань была как на ладони, и чьи-то глаза следили за каждым их движением. Но Мартемьян сказал совсем спокойно: – Однако ништо. Белка скажет, откуда он заходить станет. Вокруг лесины отуряться – не достанет. В этих немногих словах было всё: и признание опасности и точное указание, как ее избегнуть. – Цел? – спросил Маркелл. – В казанок угодила, – просто ответил Мартемьян. Больше они не сказали друг другу ни слова. Неподвижно стояли, вплотную прижавшись к жесткой коре дерева, и вслушивались в удаляющийся лай собаки. Эти два человека и сроду не были болтливы, – они стыдились лишних слов. В тайге они родились, в тайге прожили вдвоем всю свою долгую жизнь. Старшему шел уже седьмой десяток, младшему – шестой. Кто бы сказал это, глядя на их прямые плечи, крепкие спины? Громадные, с волосатыми лицами, они стояли у темного кедра, как два поднявшихся на дыбы зверя. Нападение не требовало объяснения: в руках у братьев было сокровище. На плече у Мартемьяна висел кожаный мешок. Мешок был из толстой, грубой кожи, заскорузлый и грязный. Но лежало в нем то, что считалось дороже золота: тщательно снятые, высушенные и вывернутые блестящей шерсткой внутрь шкурки застреленных ими соболей. Слишком трудно дается осторожный зверек добытчику, слишком часто в тайге лихие люди пытались отнять у промышленника его драгоценную добычу. Братья носили мешок на себе поочередно, ни на минуту с ним не расставаясь. Враг умудрился застать их врасплох. Оставалось только прятаться от его невидимой руки, пока сам собой не потухнет костер. И оба молчали, потому что знали, каждый думает так же. Лай Белки подвигался вправо; они, хоронясь за стволом, переступали влево. Слышно было, как собака настигла скрытого тьмой человека, кинулась на него. «Дура… застрелит!» – подумал Мартемьян. И от этой мысли у него сразу похолодели ноги. Внезапно лай оборвался придушенным хрипом. В разом наступившей тишине раздался глухой шум падения тела и сейчас же – шуршанье судорожно скребущих землю лап. – Шайтан… Белку! – вскрикнул Мартемьян и уже на бегу крикнул брату. – Стой! Маркелл во всем привык слушаться старшего брата. Так повелось с детских лет, так осталось и до старости. Он с тревогой следил, как брат перебегает предательски освещенную елань. Когда Мартемьян был уже у самой стены деревьев, за ней вспыхнул огонек и громыхнул выстрел. Мартемьян выронил винтовку, споткнулся и упал. – Бежи! – крикнул он брату. – Белку!.. Маркелл понял с полуслова: брат хотел сказать, что стрелявший пришел не за кожаным мешком, а за собакой, и что собаку надо отбить во что бы то ни стало. Маркелл выскочил из-за прикрытия и широкими прыжками кинулся через елань. Выстрелов больше не было, но, когда Маркелл добежал до деревьев, он услышал впереди треск сучьев: кто-то тяжело убегал по тайге. Скоро чаща преградила охотнику путь. Острый сучок полоснул его по щеке, чуть не задев глаза. Маркелл остановился. В черном мраке впереди не видать было даже стволов деревьев, и шаги бегущего смолкли. Маркелл сунул винтовку в чащу и, не целясь, выпалил прямо перед собой – в темноту. Прислушался. Сзади спокойно потрескивал костер. Маркелл вернулся к брату. Пуля пробила Мартемьяну правую руку и чиркнула по ребрам. Рана не опасная, но крови шло много. Согнув больную руку в локте, Маркелл туго прикрутил ее к груди брата. Кровь удалось остановить. Братья потушили костер, улеглись на земле и молча, не смыкая глаз, стали дожидаться рассвета. Думали о своей Белке и как ее отбить. Дороже самой драгоценной добычи охотнику его верный друг – собака. Лучше б им лишиться кожаного мешка, чем Белки: была б собака, настреляли бы еще соболей. Теперь братья были не только ограблены, – разорены. Такой собаки, как их Белка, больше не достанешь. Молодая – ей не было еще и четырех лет, – она уже славилась на всю округу как лучшая промысловая лайка. Щенки ее отличались редким чутьем. За каждого давали пятнадцать – двадцать рублей. За мать не раз предлагали все двести. Но братья не польстились даже на такие неслыханные деньги. Кто мог украсть ее? Такая белоснежная лайка была одна в округе, ее все знали. Слухи о ней живо дошли бы до хозяев. Украсть мог только тот, кто не боялся, что законные хозяева судом или силой заставят его вернуть им собаку. Такой человек был один в округе: исправник. Он не раз уже предлагал братьям продать ему Белку и всячески притеснял их за отказ. Не было сомнения, что это он подослал к ним своего человека украсть собаку. Не было сомнения, что никто из деревенских не пойдет в свидетели против него. Братья сознавали свое полное бессилие перед полицейским там, в деревне, и в городе. Лежа рядом, они думали об одном: как поймать вора, пока он не ушел из тайги. И мысль их работала одинаково, точно на двоих была у них одна голова. В тайгу был единственный путь – по реке. По ней заходили охотники на промысел, по ней и назад возвращались, в деревни. Нет другого пути и вору. Его лодка припрятана, верно, где-нибудь поблизости. Братья оставили свою лодку выше по реке. Добираться до нее – уйдет целый день. Река близко. Если бы не тайга, не чаща, добежать до реки – полчаса. Тогда можно будет… Было у братьев еще сокровище, отнять его у них можно было только вместе с жизнью, – верный глаз. Только б увидать вора, а уж пуля, направленная уверенной рукой, не даст ему ускользнуть. И тайга схоронит концы. Едва в посеревшей темноте обозначились ближние деревья, братья поднялись с земли. Мартемьян только поглядел на брата да передал ему кожаный мешок, и оба шагнули в одном направлении. Им ли не знать тайги! Ощупью, в темноте, они отыскали незаметный звериный лаз и вышли по нему на тропу. Скользя в пробитые оленьими копытами колдобины, спотыкаясь о корни, они бежали и бежали по узкой тропе, пока не послышался впереди мерный грохот реки. Тогда они пошли шагом, перевели дыхание, чтобы не изменил глаз, не дрогнула бы рука, если сейчас понадобится стрелять. Ободняло. Они раздвинули ветви и выглянули на реку так осторожно, точно выслеживали чуткого марала. Река вздулась от обильных осенних дождей. Навстречу братьям, гремя на перекате, несся широкий бурливый поток. Он был виден далеко вперед. Лодки на нем не было. Братья поглядели назад. Сейчас же за ними река, обогнув мыс, круто сворачивала. Высокий лес на мысу заслонял реку за поворотом. Если вор проскользнул уже здесь, больше они никогда его не увидят. Один и тот же невысказанный вопрос мучил обоих: да или нет? И глаза их шарили по волнам, точно искали на них невидимые следы проскользнувшего по ним беглеца. Так стояли они долго. Уже солнце поднималось над тайгой, играя искрами в зыби потока. Братья устали от бессонной ночи, от быстрого бега по тропе у них зудели ноги. Но им и в голову не приходило сесть, точно сидя они могли пропустить плывущую мимо них лодку. Ночное нападение лишило их ужина; утром у них не было времени поесть. Но они не догадывались вытащить из-за пазухи хлеб и пожевать его. Вдруг Маркелл – глаза его видели дальше – вскрикнул: – Плывет! Это было первое слово после шести часов молчания. Дальше все произошло быстро, очень быстро, гораздо быстрее, чем можно это рассказать. На них стремительно неслась лодка. Маркелл первый разглядел на ее носу собаку и крикнул: – Белка, сюды! Видно было: собака рванулась, но ремень, завязанный у нее на шее, сбросил ее назад в лодку. Слышен был хриплый, негодующий лай, заглушенный шумом реки. Тогда Мартемьян выдернул из повязки больную руку, левой приладил винтовку на сук, правой потянул за спуск – щелкнул выстрел. Маркелл торопливо сказал: – Не проймешь, брось, мешки. Вдоль борта лодки стояли набитые землей мешки. За кормой торчало рулевое весло, но человек, управлявший им, виден не был. Пули не могли ему причинить вреда. На мгновенье братья растерялись. Их последняя надежда рушилась. Лодка быстро подходила. Что-то надо было предпринять сейчас, немедленно, не теряя ни минуты. И вот, в первый раз за десятки лет, мысли братьев поскакали в разные стороны. Старший торопливо стал перезаряжать винтовку. Младший сорвал с себя кожаный мешок, поднял его высоко над головой, закричал, заглушая грохот потока. – Бери соболей, отдай собаку! В ответ ему с лодки стукнул выстрел, пуля пропела в воздухе. Лодка, держась того берега, неслась уже мимо них. Мартемьян опустил винтовку на сук. Лицо его было страшно. Он бормотал: – Щенят вору плодить!.. Врешь, никому не достанешься. Больная рука плохо слушалась его, мешала быстро управиться с ружьем. Одним прыжком Маркелл подскочил к брату. Скинул его винтовку с сука. На тот же сук опуская свою винтовку, жестко сказал: – Молчи! Я сделаю. И тщательно, как соболя, – зверьку надо попасть в голову, чтобы не попортить драгоценной шкурки, – стал выцеливать. Мартемьян впился глазами в белоснежную фигуру собаки на лодке. Белка, натянув узкий ремень, вскинулась на задних ногах, передними повисла в воздухе – рвалась через борт к хозяевам. Еще миг – и бесценный друг, исчезнув за поворотом реки, навсегда достанется ненавистному вору. У самого уха Мартемьяна ударил выстрел. Мартемьян видел, как Белка сунулась вниз – мордой вперед. Лодка исчезла. Несколько минут братья стояли не шевелясь, глядя на волны, стремительно убегающие за мыс. Потом старший сказал, кивнув на больную руку: – Стяни потуже. Из раны обильно сочилась кровь. К горлу подступала тошнота, неиспытанная слабость охватывала все громадное тело Мартемьяна. Он закрыл глаза и не открывал их, пока брат возился с перевязкой. Не рана его мучила: сердце еще не могло помириться с потерей любимой собаки. Он знал, что и брат думает о ней; открыл глаза и посмотрел ему в лицо. Левый глаз Маркелла неожиданно прищурился и хитро подмигнул ему. «Эк его корчит!» – подумал Мартемьян и снова опустил веки. Туго спеленатая рука наливалась тупой звериной болью. Сильный шелест в чаще заставил его снова открыть глаза. Не Белка – прекрасное ее привидение, всё алмазное в радуге брызг, стояло перед ним. Собака кончила отряхиваться, бросилась на грудь Мартемьяну, лизнула в лицо, отскочила, кинулась к Маркеллу. Секунду Мартемьян стоял неподвижно. Потом быстро наклонился, здоровой рукой подхватил обрывок ремня у Белки на шее. На конце ремня была полукруглая выемка – след пули. Волосатое, грубое лицо старого охотника осветилось счастливой детской улыбкой. – Ястри тя… ладно ударил! – громко сказал он. И тут же спохватился: ведь это были лишние слова, их можно было и не говорить. 1927 г.
Ответов - 3 новых
Larilyn Ch0i: Джек Лондон Под палубным тентом - Может ли мужчина - я имею в виду джентльмена - назвать женщину свиньей? Бросив этот вызов всем присутствующим, маленький человечек вытянулся в шезлонге и медленно допил свой лимонад с видом самоуверенным и настороженно-воинственным. Никто не ответил. Все давно привыкли к маленькому человечку, к его вспыльчивости и к высокопарности его речей. - Повторяю, я своими ушами слышал, как он сказал, что некая леди, которую никто из вас не знает, - свинья. Он не сказал "поступила по-свински", а грубо заявил, что она свинья. А я утверждаю, что ни один порядочный человек не может так назвать женщину. Доктор Доусон невозмутимо попыхивал черной трубкой. Мэтьюз, обхватив руками согнутые колени, внимательно следил за полетом чайки. Суит, допив виски, искал глазами палубного стюарда. - Я спрашиваю вас, мистер Трелор, позволительно ли мужчине назвать женщину свиньей? Трелор, сидевший рядом с ним, растерялся при этой внезапной атаке; он не понимал, почему именно его заподозрили в том, что он способен назвать женщину свиньей. - Я бы сказал, - промямлил он неуверенно, - что это... э... зависит от... того, какая... женщина. Маленький человечек был ошеломлен. - Вы хотите сказать, что... — начал он дрожащим голосом. - Что я встречал женщин, которые были не лучше свиней, а иногда и хуже. Наступило долгое напряженное молчание. Маленький человечек, видимо, был потрясен откровенной грубостью этого ответа. На его лице отразились неописуемые боль и обида. - Вы рассказали о человеке, который выразился невежливо, и высказали свое мнение о нем, - продолжал Трелор спокойным, ровным тоном. - Теперь я расскажу вам об одной женщине - прошу прощения, о леди и, когда кончу, попрошу вас высказать ваше мнение о ней. Назовем ее хотя бы мисс Кэрьюферз, - просто потому, что ее звали не так. То, о чем я вам расскажу, случилось на одном из пароходов Восточной компании несколько лет тому назад. Мисс Кэрьюферз была очаровательна. Нет, вернее будет сказать - изумительна. Это молодая девушка и знатная леди. Ее отец занимает высокий пост, фамилии его я называть не буду, так как она, несомненно, всем вам знакома. Девушка эта ехала с матерью к старику на Восток в сопровождении и двух горничных. Она - простите, что я повторяюсь, - была изумительна! Другого слова не подберешь. Говоря о ней, приходится все прилагательные употреблять в превосходной степени. Она делала все, за что ни бралась, лучше всякой другой женщины и лучше, чем большинство мужчин. Как она играла, как пела! Соперничать с ней было невозможно, - это самое сказал какой-то краснобай о Наполеоне. А как она плавала! Будь она профессиональной спортсменкой, она бы прославилась и разбогатела. Она одна из тех редких женщин, которые в простом купальном костюме, без всяких финтифлюшек, еще красивее. Но одевалась она со вкусом настоящей художницы. Вот я говорил о том, как она плавала. Сложена она была идеально - вы понимаете, что я хочу сказать: не грубая мускулатура акробатки, а безупречность линий, изящество, хрупкость. И вместе с тем — сила. Сочеталось это в ней чудесно. У нее были прелестные руки: у плеч — только намек на мускулы, нежная округлость от локтя до кисти, а кисть крохотная, но сильная. Когда она плыла быстрым английским кролем... ну, я разбираюсь и в анатомии и в спорте, но для меня так и осталось тайной, как она умудрялась это проделывать. Она могла оставаться под водой две минуты - я проверял с часами в руках. Никто на пароходе, за исключением Деннитсона, не мог, нырнув, собрать со дна столько монет за раз. На носу был устроен наполнявшийся морской водой парусиновый бассейн в шесть футов глубиной. Мы бросали туда мелкие монеты, и я не раз видел, как она, нырнув с мостика в эту шестифутовую глубину (что само по себе было нелегким делом), собирала до сорока семи монет, разбросанных по всему дну. Деннитсон, хладнокровный и сдержанный молодой англичанин, ни разу не мог ее превзойти и только старался всегда не отставать от нее. Море казалось ее стихией, но и суша тоже. Она была великолепной наездницей... она была совершенство! Глядя на нее, такую женственную, окруженную всегда полудюжиной пылких поклонников, томно-небрежную или блистающую остроумием, которым она их покоряла и жертвой которого они часто бывали, можно было подумать, что только для этого она и создана. В такие минуты мне приходилось напоминать себе о сорока семи монетах, собранных со дна бассейна. Вот какой была эта чудо- женщина, которая все умела делать хорошо. Ни один мужчина не мог остаться к ней равнодушным. Не скрою, я тоже ходил за ней по пятам. И молодые щенки и старые седые псы, которым следовало бы уже образумиться, - все ходили перед ней на задних лапах, и стоило ей свистнуть, как все до одного - от юнца Ардмора, розовощекого девятнадцатилетнего херувима, будущего чиновника в консульстве, до капитана Бентли, седовласого морского волка, который, казалось, не более китайского идола был способен на нежные чувства, бросались на ее зов. Был среди нас и один приятный, немолодой уже человек, - фамилия его, кажется, Перкинс, - который вспомнил, что с ним едет жена, только тогда, когда мисс Кэрьюферз "поставила его на место". Мужчины были мягким воском в ее руках, и она лепила из них, что хотела, а иногда предоставляла им таять или сгорать, - как ей вздумается. Она была сдержанна и надменна, но любой стюард по ее знаку, не колеблясь, облил бы супом самого капитана. Кто из вас не встречал подобных женщин, пленяющих всех мужчин на свете? Мисс Кэрьюферз была великая завоевательница сердец. Она была, как удар хлыста, как жало, как пламя, как электрическая искра. И, поверьте мне, при всей ее обаятельности у нее бывали такие вспышки, что жертва ее гнева трепетала и от страха просто теряла голову. Притом, чтобы лучше понять то, что я вам расскажу, вам следует знать, что она была горда. В ней соединялись гордость расовая, кастовая, гордость женщины, сознающей власть своей красоты. Страшная это была гордость, страшная и капризная! Мисс Кэрьюферз командовала всем и всеми на пароходе и командовала Деннитсоном. Мы признавали, что он намного опередил всю нашу свору. Он нравился девушке все больше и больше, в этом не было сомнения. И я уверен, что никогда она ни к одному мужчине не была так благослонна. А мы продолжали поклоняться ей, были всегда под рукой, хотя и знали, что за Деннитсоном нам не угнаться. Неизвестно, чем бы это кончилось, но мы прибыли в Коломбо, и кончилось все это совсем неожиданно. Вы помните, как в Коломбо туземные ребятишки ныряют за монетами в кишащую акулами бухту? Конечно, они рискуют это проделывать лишь по соседству с береговыми акулами, которые охотятся только за рыбой. У ребят выработалось какое-то сверхъестественное чутье: стоит появиться страшному людоеду - тигровой или серой акуле, которая забредает сюда из австралийских вод, - и раньше, чем пассажиры разберут, в чем дело, мальчишки все уже выбрались в безопасное место! Как-то после завтрака мисс Кэрьюферз со своей свитой, по обыкновению, сидела под палубным тентом. Она улыбнулась капитану Бентли, и он разрешил то, чего никогда до сих пор не разрешал: пустить туземных ребятишек на верхнюю палубу. Мисс Кэрьюферз заинтересовалась ими, - ведь она сама была искусным пловцом. Она забрала у нас всю мелочь и принялась бросать монеты за борт, то по одной, то целыми горстями, диктуя условия состязания, браня неудачников, награждая отличившихся, - словом, дирижировала всем. Ее особенно заинтересовали их прыжки. Как вы знаете, центр тяжести у человека расположен высоко, и при прыжке ногами вниз трудно удержать тело в вертикальном положении и не перевернуться. У мальчишек был свой способ, ей незнакомый, и она объявила, что хочет его изучить. Они прыгали со шлюп-балок, согнувшись, и только в последний момент выпрямлялись и вертикально входили в воду. Красивое это было зрелище. Ныряли они, однако, хуже. И только один из них делал превосходно и это и все остальное. Вероятно, его обучал какой-нибудь белый: он нырял "ласточкой", и притом замечательно красиво. Вы знаете, что это такое: прыгаешь вниз головой с большой высоты, и задача в том, чтобы войти в воду под правильным углом. Стоит ошибиться, и рискуешь повредить себе позвоночник, остаться на всю жизнь калекой; нередки и смертные случаи. Но этот мальчик знал свое дело. Я сам видел, как он нырял с вант, с семидесятифутовой высоты. Прижав руки к груди, откинув голову, он взлетал, как птица, и падал, распростершись в воздухе. Если бы он ударился так о воду, его сплющило бы, как селедку. Но над самой водой голова его опускалась, вытянутые руки сходились над ней и грациозно изогнутое тело правильно входило в воду. Мальчик снова и снова повторял свой прыжок, восхищая всех нас, а особенно мисс Кэрьюферз. Ему было не больше тринадцати лет, но он был самым ловким из всей ватаги, любимцем и вожаком своих товарищей. Даже мальчики постарше охотно ему подчинялись. Он был красив: гибок и строен, как молодой бог, живая фигурка из бронзы, с широко расставленными умными и смелыми глазами - весь, как чудесный яркий огонек жизни. Бывают и среди животных такие удивительные творения природы - леопард, лошадь. Кто из вас не любовался игрой их стальных мускулов, неукротимой порывистостью, грацией и кипучей жизнерадостностью каждого движения! В этом мальчике жизнь била ключом, она таилась в блеске его кожи, горела в глазах. Взгляд на него освежал, как глоток кислорода, - такой он был чудесный, юный, стремительный и дикий. И этот-то мальчик в самый разгар забавы первый подал сигнал тревоги. Товарищи его изо всех сил поплыли за ним к трапу, вода так и кипела от их беспорядочных движений, фонтаны брызг взлетали вверх. Мальчуганы карабкались наверх, помогая друг другу скорее выбраться из опасного места. Лица у всех были испуганные. Наконец они все выстроились на сходнях, не отводя глаз от поверхности моря. - Что случилось? - осведомилась мисс Кэрьюферз. - Акула, наверное, - ответил капитан Бентли. - Пострелятам повезло, что она никого не сцапала. - Разве они боятся акул? — спросила она. - А вы? — спросил он, в свою очередь. Она вздрогнула, бросила взгляд на море и сделала гримаску. - Ни за что в мире я не вошла бы в воду, когда поблизости акула! - Она снова вздрогнула. - Они отвратительны! Мальчики поднялись на верхнюю палубу и столпились у поручней, с обожанием глядя на мисс Кэрьюферз, бросившую им столько монет. Представление кончилось, и капитан Бентли знаком приказал им убираться. Но мисс Кэрьюферз остановила его: - Погодите минутку, капитан. Я всегда думала, что туземцы не боятся акул. Она поманила к себе мальчика, нырявшего "ласточкой", и жестом предложила ему прыгнуть еще раз. Он покачал головой, и вся толпа у поручней рассмеялась, как будто услышала веселую шутку. - Акула, - пояснил он, указывая на воду. - Нет, - сказала она, - никакой акулы нет! Но мальчик решительно кивнул, и его товарищи закивали так же решительно. - Нет тут никаких акул! - воскликнула она и обратилась к нам: - Кто одолжит мне полкроны и соверен? Немедленно полдюжины рук протянулись к ней с кронами и соверенами. Она взяла две монеты у Ардмора и показала мальчикам полкроны, но ни один не бросился к поручням, мальчики стояли, растерянно ухмыляясь. Она стала предлагать монету каждому отдельно, но каждый только качал головой и улыбался, переминаясь с ноги на ногу. Тогда она бросила ее за борт. Мальчики провожали сверкавшую в воздухе монету взглядами, полными сожаления, но никто не шевельнулся. - Только не предлагайте им соверен, - шепнул ей Деннитсон. Не обратив внимания на его слова, она вертела золотой монетой перед глазами мальчика, который нырял "ласточкой". - Оставьте! - сказал капитан Бентли. - Я и больную кошку за борт не брошу, когда акула близко. Но мисс Кэрьюферз только рассмеялась, упорствуя в своей затее, и продолжала соблазнять мальчика совереном. - Не искушайте его, - настаивал Деннитсон. - Это для него целое состояние, и он способен прыгнуть. - А вы не прыгнули бы? - резко бросила она и добавила мягче: - Если я брошу? Деннитсон покачал головой. - Вы дорого себя цените, - заметила она. - Сколько нужно соверенов, чтобы вы прыгнули? - Столько еще не начеканено, - был ответ. На мгновение мисс Кэрьюферз задумалась. В стычке с Деннитсоном мальчик был забыт. - Даже ради меня? - спросила она очень тихо. - Только если бы надо было спасти вас. Она снова обернулась к мальчику и показала ему золотой, прельщая его таким огромным богатством. Затем притворилась, что бросает, и он невольно шагнул к поручням; только резкие окрики товарищей удержали его. В голосах их звучали злоба и упрек. - Я знаю, вы только дурачитесь, - сказал Деннитсон. - Дурачьтесь, сколько хотите, только ради бога не бросайте! Был ли это непонятный каприз, думала ли она, что мальчик не рискнет прыгнуть в воду, - трудно сказать. Для нас всех это было полной неожиданностью. Золотая монета вылетела из-под тента, сверкнула в ослепительном солнечном свете и, описав сияющую дугу, упала в море. Никто не успел остановить мальчика, и он вмиг очутился за бортом. Он и монета взлетели в воздух одновременно. Красивое было зрелище. Соверен упал в воду ребром, и в ту же секунду в том же месте почти без всплеска нырнул в воду мальчик. Раздался общий крик ребятишек, у которых глаза были зорче наших, и мы бросились к поручням. Ерунда, что акуле для нападения нужно перевернуться на спину. Эта не перевернулась. Вода была прозрачна, и мы сверху видели все. Акула была крупная и сразу перекусила мальчика пополам. Кто-то из нас шепотом сказал что-то - не знаю, кто, - может быть, и я. Затем наступило молчание. Первой заговорила мисс Кэрьюферз. Лицо ее было смертельно бледно. - Я... мне и в голову не приходило... - сказала она с коротким истерическим смешком. Ей понадобилась вся ее гордость, чтобы сохранить самообладание. Она посмотрела на Деннитсона, словно ища поддержки, потом поочередно на каждого из нас. В глазах ее был ужас, губы дрожали. Да, теперь я думаю, что мы были жестоки тогда: никто из нас не шелохнулся. - Мистер Деннитсон, - сказала она. - Том! Проводите меня вниз. Он не повернулся, не взглянул на нее, даже бровью не повел, только достал папиросу и закурил, но в жизни я не видел такого мрачного выражения на человеческом лице. Капитан Бентли что-то злобно буркнул и плюнул за борт. И все. И кругом молчание. Она отвернулась и пошла по палубе решительной походкой, но, не пройдя и десяти шагов, пошатнулась и должна была упереться рукой в стену каюты, чтоб не упасть. Вот так она и шла дальше - медленно, цепляясь за стены. Трелор умолк и, повернувшись к маленькому человечку, устремил на него холодный вопросительный взгляд. - Ну, - спросил он наконец, - что вы скажете о ней? Человечек проглотил слюну. - Мне нечего сказать, - пробормотал он, - нечего.
Limora Varint: Рэй Бредбери Рассказы Рэя Бредбери - это чудо. Читаешь ли их в детстве, читаешь ли в зрелом возрасте - ощущения - как будто попадаеь в волшебный мир - одни и те же. Поэтому мой любимый рассказ и не изменился.. Берег на закате По колено в воде, с выброшенным волной обломком доски в руках. Том прислушался. Вечерело, из дома, что стоял на берегу, у проезжей дороги, не доносилось ни звука. Там уже не стучат ящики и дверцы шкафов, не щелкают замки чемоданов, не разбиваются в спешке вазы: напоследок захлопнулась дверь - и все стихло. Чико тряс проволочным ситом, просеивая белый песок, на сетке оставался урожай потерянных монет. Он помолчал еще минуту, потом, не глядя на Тома, сказал: - Туда ей и дорога. Вот так каждый год. Неделю или, может быть, месяц из окон их дома льется музыка, на перилах веранды расцветает в горшках герань. Двери и крыльцо блестят свежей краской. На бельевой веревке полощутся на ветру то нелепые пестрые штаны, то модное узкое платье, то мексиканское платье ручной работы - словно белопенные волны плещут за домом. В доме на стенах картинки "под Матисса" сменяются подделками под итальянский Ренессанс. Иногда, поднимая глаза, видишь - женщина сушит волосы, будто ветер развевает ярко-желтый флаг. А иногда флаг черный или медно-красный. Женщина четко вырисовывается на фоне неба, иногда она высокая, иногда маленькая. Но никогда не бывает двух женщин сразу, всегда только одна. А потом настает такой день, как сегодня... Том опустил обломок на все растущую груду плавника неподалеку от того места, где Чико просеивал миллионы следов, оставленных ногами людей, которые здесь отдыхали и развлекались и давно уже убрались восвояси. - Чико... Что мы тут делаем? - Живем как миллионеры, парень. - Что-то я не чувствую себя миллионером, Чико. - А ты старайся, парень. И Тому представилось, как будет выглядеть их дом через месяц: из цветочных горшков летит пыль, на стенах следы снятых картинок, на полу ковром - песок. От ветра комнаты смутно гудят, точно раковины. И ночь за ночью, всю ночь напролет, каждый у себя в комнате, они с Чико будут слушать, как набегает на бесконечный берег косая волна и уходит все дальше, дальше, не оставляя следа. Том чуть заметно кивнул. Раз в год он и сам приводил сюда славную девушку, он знал: наконец-то он нашел ее, настоящую, и совсем скоро они поженятся. Но его девушки всегда ускользали неслышно еще до зари - каждая чувствовала, что ее приняли не за ту и ей не под силу играть эту роль. А приятельницы Чико уходили с шумом и громом, поднимали вихрь и смерч, перетряхивали на пути все до последней пылинки, точно пылесосы, выдирали жемчужинку из последней ракушки, утаскивали все, что только могли, совсем как зубастые собачонки, которых иногда, для забавы, ласкал и дразнил Чико. - Уже четыре женщины за этот год. - Ладно, судья, - Чико ухмыльнулся. - Матч окончен, проводи меня в душ. - Чико... - Том прикусил нижнюю губу, договорил не сразу: - Я вот все думаю. Может, нам разделиться? Чико молча смотрел на него. - Понимаешь, - заторопился Том, - может, нам врозь больше повезет. - Ах, черт меня побери, - медленно произнес Чико и крепко стиснул ручищами сито. - Послушай, парень, ты что, забыл, как обстоит дело? Мы тут доживем до двухтысячного года. Мы с тобой два старых безмозглых болвана, которым только и осталось греться на солнышке. Надеяться нам не на что, ждать нечего - поздно, Том. Вбей себе это в башку и не болтай зря. Том проглотил комок, застрявший в горле, и в упор посмотрел на Чико. - Я, пожалуй, на той неделе уйду... - Заткнись! Заткнись и знай работай. Чико яростно тряхнул ситом, в котором набралось сорок три цента мелочью по полпенни, пенни и даже десятицентовики. Невидящими глазами он уставился на свою добычу, монетки поблескивали на проволочной сетке, точно шарики китайского бильярда. Том замер недвижно, затаил дыхание. Казалось, оба чего-то ждали. И вот оно случилось. - А-а-а... Издали донесся крик. Оба медленно обернулись. Отчаянно крича и размахивая руками, к ним бежал по берегу мальчик. И в голосе его было что-то такое, от чего Тома пробрала дрожь. Он обхватил себя руками за плечи и ждал. - Там... там... Мальчик подбежал, задыхаясь, ткнул рукой назад вдоль берега. - ...женщина... у Северной скалы... чудная какая-то! - Женщина?! - воскликнул Чико и захохотал. - Нет уж, хватит! - А чем она чудная? - спросил Том. - Не знаю! - Глаза у мальчишки были совсем круглые от страха. - Вы подите поглядите! Страсть какая чудная! - Утопленница, что ли? - Может, и так. Выплыла и лежит на берегу, вы сами поглядите... чудно... - Мальчишка умолк. Опять обернулся в ту сторону, откуда прибежал. - У нее рыбий хвост. Чико засмеялся: - Мы пока еще трезвые. - Я не вру! Честное слово! - мальчик нетерпеливо переступал с ноги на ногу. - Ох, пожалуйста, скорей! Он бросился было бежать, но почувствовал, что они за ним не идут, и в отчаянии обернулся. Неожиданно для себя Том выговорил непослушными губами: - Навряд ли мальчишка бежал в такую даль, только чтоб нас разыграть. - Бывает, и не из-за таких пустяков бегают, - возразил Чико. - Ладно, сынок, иду, - сказал Том. - Спасибо. Ой, спасибо, мистер! И мальчик побежал дальше. Пройдя шагов тридцать, Том оглянулся. Чико, щурясь, смотрел ему вслед, потом пожал плечами, устало отряхнул руки от песка и поплелся за ним. Они шли на север по песчаному берегу, в предвечернем свете видны были морщинки, прорезавшиеся на загорелых лицах вокруг блеклых, выцветших на солнце глаз; оба казались моложе своих лет, в коротко остриженных волосах седина незаметна. Дул свежий ветер, волны океана с протяжным гулом бились о берег. - А вдруг это правда? - сказал Том. - Вдруг мы придем к Северной скале, а там волной и впрямь что-то такое вынесло? Но Чико еще не успел ответить, а Том был уже далеко, мысли его унеслись к иным берегам, где полным-полно гигантских крабов, где на каждом шагу - луна-рыба и морские звезды, бурые водоросли и редкостные камни. Не раз ему случалось толковать про то, сколько удивительных тварей живет в море, и теперь, в мерном дыхании прибоя, ему слышались их имена. Аргонавты, нашептывали волны, треска, сайда, сарган, устрица, линь, морской слон, нашептывали они, лосось и камбала, белуга, белый кит и касатка, и морская собака... удивительные у них имена, и всегда стараешься представить себе, какие же они все с виду. Быть может, никогда в жизни не удастся подсмотреть, как пасутся они на соленых лугах, куда не смеешь ступить с безопасной твердой земли, а все равно они там, и эти имена, и еще тысячи других вызывают перед глазами удивительные образы. Смотришь - и хочется стать птицей и фрегатом с могучими крыльями, что улетает за тридевять земель и возвращается через годы, повидав все моря и океаны. - Ой, скорее! - мальчишка опять подбежал к Тому, заглянул в лицо. - Вдруг она уплывет! - Не трепыхайся, малец, поспокойнее, - посоветовал Чико. Они обогнули Северную скалу. За нею стоял еще один мальчик и неотрывно глядел на песок. Быть может, краешком глаза Том увидел на песке такое, на что не решился посмотреть прямо, и он уставился на этого второго мальчишку. Мальчик был бледен и, казалось, не дышал. Изредка он словно спохватывался, переводил дух, и взгляд его на миг становился осмысленным, но потом опять упирался в то, что лежало на песке, и чем дольше он смотрел, тем растерянней, ошеломленней становилось его лицо и опять стекленели глаза. Волна плеснула ему на ноги, намочила теннисные туфли, а он не шевельнулся, даже и не заметил. Том перевел взгляд с лица мальчика на песок. И тотчас у него самого лицо стало такое же, как у этого мальчика. Руки, повисшие вдоль тела, напряглись, сжались кулаки, губы дрогнули и приоткрылись, и светлые глаза словно еще больше выцвели от того, что увидели и пытались вобрать. Солнце стояло совсем низко, еще десять минут - и оно скроется за гладью океана. - Накатила большая волна и ушла, а она тут осталась, - сказал первый мальчик. На песке лежала женщина. Ее волосы, длинные-длинные, протянулись по песку, точно струны огромной арфы. Вода перебирала их пряди, поднимала и опускала, и каждый раз они ложились по- иному, чертили иной узор на песке. Длиною они были футов пять, даже шесть, они разметались на твердом сыром песке, и были они зеленые-зеленые. Лицо ее... Том и Чико наклонились и смотрели во все глаза. Лицо будто изваяно из белого песка, брызги волн мерцают на нем каплями летнего дождя на лепестках чайной розы. Лицо - как луна средь бела дня, бледная, неправдоподобная в синеве небес. Мраморно-белое, с чуть заметными синеватыми прожилками на висках. Сомкнутые веки чуть голубеют, как будто сквозь этот тончайший покров недвижно глядят зрачки и видят людей, что склонились над нею и смотрят, смотрят... Нежные пухлые губы, бледно-алые, как морская роза, плотно сомкнуты. Белую стройную шею, белую маленькую грудь, набегая, скрывает и вновь обнажает волна - набежит и отхлынет, набежит и отхлынет... Розовеют кончики грудей, белеет тело - белое-белое, ослепительное, точно легла на песок зеленовато-белая молния. Волна покачивает женщину, и кожа ее отсвечивает, словно жемчужина. А ниже эта поразительная белизна переходит в бледную, нежную голубизну, а потом бледно-голубое переходит в бледно-зеленое, а потом в изумрудно-зеленое, в густую зелень мхов и лип, а еще ниже сверкают, искрятся темно-зеленый стеклярус и темно-зеленые цехины, и все это струится, переливается зыбкой игрой света и тени и заканчивается разметавшимся на песке кружевным веером из пены и алмазов. Меж двумя половинами этого создания нет границы, женщина-жемчужина, светящаяся белизной, вся из чистейшей воды и ясного неба, неуловимо переходит в существо, рожденное скользить в пучинах и мчаться в буйных стремительных водах, что снова и снова взбегают на берег и каждый раз пытаются, отпрянув, увлечь ее за собой в родную глубь. Эта женщина принадлежит морю, она сама - море. Они - одно, их не разделяет и не соединяет никакой рубец или морщинка, ни единый стежок или шов; и кажется - а быть может, не только кажется, - что кровь, которая струится в жилах этого создания, опять и опять переливается в холодные воды океана и смешивается с ними. - Я хотел звать на помощь, - первый мальчик говорит чуть слышно. - А Прыгун сказал, она мертвая, ей все равно не поможешь. Неужто померла? - А она и не была живая, - вдруг сказал Чико, и все посмотрели на него. - Ну да, - продолжал он. - Просто ее сделали для кино. Натянули резину на проволочный каркас, да и все. Это кукла, марионетка. - Ой, нет! Она настоящая! - Наверно, и фабричная марка где-нибудь есть, - сказал Чико. - Сейчас поглядим. - Не надо! - охнул первый мальчик. - Фу, черт... Чико хотел перевернуть тело, но, едва коснувшись его, замер. Опустился на колени, и лицо у него стало какое-то странное. - Ты что? - спросил Том. Чико поднес свою руку к глазам и недоуменно уставился на нее. - Стало быть, я ошибся... - ему словно не хватало голоса. Том взял руку женщины повыше кисти. - Пульс бьется. - Это ты свое сердце слышишь. - Ну, не знаю... а может... может быть... На песке лежала женщина, и выше пояса вся она была как пронизанный луною жемчуг и пена прилива, а ниже пояса блестели, и вздрагивали под дыханием ветра и волн, и наплывали друг на друга черные с прозеленью старинные монеты. - Это какой-то фокус! - неожиданно выкрикнул Чико. - Нет-нет! - так же неожиданно Том засмеялся. - Никакой не фокус! Вот здорово- то! С малых лет мне не было так хорошо! Они медленно обошли вокруг женщины. Волна коснулась белой руки, и пальцы едва заметно дрогнули, будто поманили. Будто она звала и просила: пусть придет еще волна, и еще, и еще... пусть поднимет пальцы, ладонь, руку до локтя, до плеча, а там и голову, и все тело, пусть унесет ее всю назад, в морскую глубь. - Том... - начал Чико и запнулся, потом договорил: - Ты бы сходил, поймал грузовик. Том не двинулся с места. - Слыхал, что я говорю? - Да, но... - Чего там "но"? Мы эту штуку продадим куда-нибудь, уж не знаю... в университет, или в аквариум на Тюленьем берегу, или... черт возьми, да почему бы нам самим ее не показывать? Слушай... - он потряс Тома за плечо. - Езжай на пристань. Купи триста фунтов битого льда. Ведь если что выловишь из воды, всегда надо хранить во льду, верно? - Не знаю, не думал про это. - Так вот, подумай. Да пошевеливайся! - Не знаю, Чико. - Чего тут не знать? Она настоящая, верно? - Чико обернулся к мальчикам. - Вы ж сами говорите, что она настоящая, верно? Так какого беса мы все ждем? - Чико, - сказал Том, - ты уж лучше ступай за льдом сам. - Надо ж кому-то остаться и приглядеть, чтоб ее отсюда не смыло! - Чико, - сказал Том. - Уж не знаю, как тебе объяснить. Неохота мне добывать этот твой лед. - Ладно, сам поеду. А вы, ребята, подгребите побольше песка, чтоб волны до нее не доставали. Я вам за это дам по пять монет на брата. Ну, поживей! Смуглые лица мальчиков стали красновато-бронзовыми от лучей солнца, которое краешком уже коснулось горизонта. И глаза их, устремленные на Чико, тоже были цвета бронзы. - Чтоб мне провалиться! - сказал Чико. - Эта находка получше серой амбры. - Он взбежал на ближнюю дюну, крикнул оттуда: - А ну, давайте работайте! - и исчез из виду. А Том и оба мальчика остались у Северной скалы рядом с женщиной, одиноко лежащей на берегу, и солнце на западе уже на четверть скрылось за горизонтом. Песок и женщина стали как розовое золото. - Махонькая черточка - и все, - прошептал второй мальчик. Ногтем он тихонько провел у себя по шее. И кивнул на женщину. Том опять наклонился и увидел под твердым маленьким подбородком справа и слева чуть заметные тонкие линии - здесь были раньше, может быть давно, жабры; сейчас они плотно закрылись, и их едва можно было различить. Он всмотрелся в ее лицо, длинные пряди волос лежали на песке, словно лира. - Красивая, - сказал он. Мальчики, сами того не замечая, согласно кивнули. Позади них с дюны шумно взлетела чайка. Мальчики ахнули, порывисто обернулись. Тома пробирала дрожь. Он видел, что и мальчиков трясет. Где-то рявкнул автомобильный гудок. Все испуганно мигнули. Поглядели вверх, в сторону дороги. Волна плеснула на тело, окружила его прозрачной водяной рамкой. Том кивнул мальчикам, чтоб отошли в сторону. Волна приподняла тело, сдвинула его на дюйм вверх по берегу, потом на два дюйма - вниз, к воде. - Набежала новая волна, сдвинула тело на два дюйма вверх, потом уходя, на шесть дюймов - вниз, к воде. - Но ведь... - сказал первый мальчик. Том покачал головой. Третья волна снесла тело на два фута ближе к краю воды. Следующая сдвинула его еще на фут ниже, на мокрую гальку, а три нахлынувшие следом - еще на шесть футов. Первый мальчик вскрикнул и кинулся к женщине. Том перехватил его на бегу, придержал за плечо. Лицо у мальчишки стало растерянное, испуганное и несчастное. На минуту море притихло, успокоилось. Том смотрел на женщину и думал - да, настоящая, та самая, моя... но... она мертва. А может, и не мертва, но если останется здесь - умрет. - Нельзя ее упустить, - сказал первый мальчик. - Никак, ну никак нельзя! Второй мальчик шагнул и стал между женщиной и морем. - А если оставим ее у себя, что будем с ней делать? - спросил он, требовательно глядя на Тома. Первый напряженно думал. - Мы... мы... - запнулся, покачал головой. - Ах ты, черт! Второй шагнул в сторону, освобождая женщине путь к морю. Нахлынула огромная волна. А потом она схлынула, и остался один только песок, и на нем - ничего. Белизна, черные алмазы, струны большой арфы - все исчезло. Они стояли у самой воды - взрослый и двое мальчишек - и смотрели вдаль... а потом позади, на дюнах, взревел грузовик. Солнце зашло. Послышались тяжелые торопливые шаги по песку и громкий сердитый крик. В грузовичке на широких колесах они долго ехали по темнеющему берегу и молчали. Мальчики сидели в кузове на мешках с битым льдом. Потом Чико стал ругаться, он ругался вполголоса, без устали, поминутно сплевывая за окошко. - Триста фунтов льда. Триста фунтов!! Куда я теперь его дену? И промок насквозь, хоть выжми. Я-то сразу нырнул, плавал, искал ее, а ты и с места не двинулся. Болван, разиня! Вечно все испортит! Вечно одно и то же! Пальцем не шевельнет, стоит столбом, хоть бы сделал что-нибудь, так нет же, только глазами хлопает! - Ну, а ты что делал, скажи на милость? - устало сказал Том, не поворачивая головы. - Ты-то тоже верен себе, вечно та же история. На себя поглядел бы. Они высадили мальчиков возле их лачуги на берегу. Младший сказал так тихо, что еле можно было расслышать сквозь шум ветра: - Надо же, никто и не поверит... Они поехали берегом дальше, остановили машину. Чико минуты три сидел, не шевелясь, потом кулаки его, стиснутые на коленях, разжались, и он фыркнул: - Черт подери. Пожалуй, так оно к лучшему. - Он глубоко вздохнул. - Я сейчас подумал. Забавная штука. Годиков эдак через тридцать среди ночи вдруг зазвонит у нас телефон. Вот эти самые парнишки, только они уже выросли, выпивают где-нибудь там в баре, и вот один звонит нам по междугородному. Среди ночи звонит, понадобилось им задать один вопрос. Это, мол, все правда, верно ведь? Это, мол, на самом деле было, верно? Случилось с нами со всеми такое когда-то там, в девятьсот пятьдесят восьмом? А мы с тобой сидим на краю постели, ночь ведь, и отвечаем: верно, ребятки, все чистая правда, было с нами такое дело в пятьдесят восьмом году. И они скажут - вот спасибо! А мы им: не стоит благодарности, всегда к вашим услугам. И мы все распрощаемся. А еще годика через три, глядишь, парнишки опять позвонят. Вдвоем они сидели в темноте на ступенях крыльца. - Том. - Что? Чико договорил не сразу: - Том... на той неделе ты не уедешь. Том задумался, сжимая в пальцах давно погасшую сигарету. И понял, никуда он теперь отсюда не уйдет. Нет, и завтра, и послезавтра, и каждый день, каждый день он будет спускаться к воде, и кидаться в темные провалы под высокие, изогнутые гребни волн, и плавать среди зеленых кружев и слепящих белых огней. Завтра, послезавтра, всегда. - Верно, Чико. Я остаюсь. И вот на берег, что протянулся на тысячу миль к северу и на тысячу миль к югу, надвигается нескончаемая извилистая вереница серебряных зеркал. Ни единого дома не отражают они, ни единого дерева, ни дороги, ни машины, ни хотя бы человека. В них отражается лишь безмолвная, невозмутимая луна, и тотчас они разбиваются, разлетаются мириадами осколков и покрывают весь берег зыбкой тускнеющей пеленой. Ненадолго море темнеет, готовясь выдвинуть новую вереницу зеркал на диво этим двоим, а они все сидят на песке и смотрят, смотрят не мигая и ждут.
Милана: Здорово...
полная версия страницы